Молитва Господня

Беседа четвертая

Как творить милостыню по-евангельски. – Действуя по тщеславию, мы становимся лицемерами. – Добродетель необходимо выполнять, пусть и окрадываешься тщеславием. – О том, чтобы творить милостыню втайне от себя. – Воздаяние от Бога ощутительно. – Люди духовные не зависят от человеческого мнения. – Надо ли скрывать свои чувства, если молишься на людях? – О том, что значит «молиться втайне». – Что есть смирение. – Об уединении внутри себя.

Сегодня мы переходим к толкованию шестой главы Евангелия от Матфея. Деление на главы и церковные зачала в Библии произведено искусственно и часто нарушает естественный ход повествования. Поэтому чтобы понять первые стихи шестой главы, нужно обратиться к окончанию пятой. Заканчивается она следующим стихом: Будите убо вы совершени, якоже Отец ваш Небесный совершен есть55 (Мф.5:48). Перед этим говорилось о том, что нужно относиться с любовью ко всем: и к друзьям, и к врагам. Значит, мы должны быть совершенными в том смысле, чтобы все совершить, все сделать в деле любви, как Бог Отец. Здесь Господь Иисус Христос усваивает нам имя детей Божиих, называя Бога нашим Отцом. А в шестой главе идет разъяснение заповеди о совершенстве на примере таких великих, можно сказать, основополагающих христианских добродетелей, как милостыня, молитва и пост.

Внемлите милостыни вашея не творити пред человеки, да видими будете ими: аще ли же ни, мзды не имате от Отца вашего, Иже есть на Небесех56 (Мф.6:1). Спаситель говорит не только о том, что добро нужно делать всем, но и о том, что оно должно быть совершаемо втайне. Когда мы читаем Евангелие, то из-за механического разделения на главы мы этой связи часто не улавливаем. Здесь описывается, какой должна быть добродетель. Во-первых, она должна быть, так сказать, не разборчива, то есть мы должны ко всем относиться равно, во-вторых, не тщеславна.

Настоятельница Леушинского монастыря игумения Таисия, беседуя однажды со святым праведным Иоанном Кронштадтским, спросила у него: «Как творить милостыню „не пред человеки“? Это значит утаивать ее от людей?» Отец Иоанн ответил: «Нет, неправильно. Это значит творить ее не тщеславно». Действительно, оказать кому-то милостыню тайно очень трудно. Конечно, по возможности надо исполнять это буквально, но часто обстоятельства складываются так, что об этом знает как минимум тот человек, которому мы благотворим. В житии святителя Николая описан случай, как он подбросил деньги в окно бедному человеку, так что этого никто не знал, но впоследствии имя благодетеля все равно выяснилось.

Что же тогда, не совершать милостыню? Нет, мы должны совершать ее, но только ради Бога. Сказано: «внемлите», то есть будьте чрезвычайно внимательны, осторожны, постоянно за собой следите, чтобы не делать это ради людей. Когда мы помогаем человеку вылечиться от болезни, даем ему деньги на пропитание или заботимся о его крове и одежде, то, конечно, делаем это для него самого, но не ради того, чтобы приобрести славу или получить одобрение.

Говоря о предыдущих заповедях Спасителя, я подчеркивал: то, что с первого взгляда кажется весьма естественным и простым, на самом деле выполнить чрезвычайно трудно. То же можно сказать и о заповеди Спасителя не творить милостыни перед людьми. Делая добрые дела, мы всегда ждем одобрения, а Спаситель требует, чтобы мы не ожидали этого никогда и ни от кого. И если бы мы достигли христианского совершенства, то совершали бы добродетель, не ожидая никакой благодарности и тем более никакой похвалы. Единственное одобрение, которое нам необходимо, – одобрение от более опытных людей, с которыми мы советуемся о том, как совершать ту или иную добродетель. Но одобрение не ради похвалы, а ради правильного совершения добродетели. Если бы мы, желая творить милостыню, пришли к кому-то за советом, и он бы нам сказал: «Да, оказывай милостыню не только православным, но и всякому нуждающемуся», значит, научил бы нас, как исполнять заповедь о добре по отношению ко всем людям. «Но при этом, – говорил бы, – старайся делать добро так, чтобы тебя не хвалили. Не обращай внимания на похвалы, делай это только ради пользы человека. Если даже не получаешь никакой благодарности со стороны этого человека, не унывай». Вот такой добрый совет оказался бы вполне уместным одобрением.

В таком одобрении со стороны духовно опытных людей мы нуждаемся, потому что во всяком деле необходимо искусство, тем более в деле исполнения заповедей. Одно дело – прочесть Евангелие и толкования на него, пусть даже правильные и обширные, а другое дело – уметь применить его в конкретной жизненной ситуации. Подчас мы при всей своей теоретической подготовке оказываемся совершенно беспомощными, подобно книжникам и законникам. Помните, в одном евангельском эпизоде законник спросил Спасителя: «Что нужно делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» Господь ему сказал: «Что читаешь в законе?» Законник ответил: «Нужно любить Бога и ближнего». Когда же Спаситель сказал ему: «Делай так и спасешься», тот спросил: «А кто есть ближний мой?» и показал этим свою несостоятельность и неопытность – он не знал, что такое любовь на самом деле, хотя имел об этом глубокую теоретическую осведомленность. Вспомните и повествование о рождестве Христовом. Когда Ирод призвал к себе книжников, они сказали ему, что Мессия должен родиться в Вифлееме, однако не пошли поклониться Ему, как это сделали язычники волхвы. Теоретическая подготовленность часто оказывается совершенно бесполезной – когда доходит до дела, нам на ум приходит совершенно другое решение о том, как поступить. Мы вспоминаем о житейском опыте, о неприятностях, которые будут, если мы поведем себя, как нам кажется, неразумно, и о Евангелии мы забываем.

Но вернемся к толкованию Нагорной проповеди. Итак, нужно быть чрезвычайно внимательным, осторожным в том смысле, чтобы не сделать что-либо ради человеческой славы. Аще ли же ни, мзды не имате от Отца вашего, Иже есть на Небесех. Если вы сделаете доброе дело ради человеческой славы, значит, не будете иметь награды. Прежде всего, здесь нужно обратить внимание на то, что Евангелием отнюдь не порицается стремление получить награду от Бога. Желание получить мзду здесь, на земле, так сказать, мзду вещественную, конечно, осуждается. А если мы желаем мзды от Отца нашего, Который на небесах, то есть мзды небесной, духовной, то это поощряется. Мы должны думать о награде, чтобы иметь бодрость, ревность к исполнению заповедей. Человек не может что-либо делать, не ожидая никакого результата. В данном случае результат и есть наша мзда: мы чувствуем духовное изменение, близость к Богу, чувствуем, что становимся сынами Небесного Бога Отца.

Егда убо твориши милостыню, не воструби пред собою, якоже лицемери творят в сонмищих и в стогнах, яко да прославятся от человек. Аминь глаголю вам, восприемлют мзду свою57 (Мф.6:2). Есть мнение, что существовал такой обычай: древние иудеи, находясь в многолюдном собрании и желая подать милостыню, трубили в рог, собирались нищие, и им раздавали милостыню. Но понятно, что эту заповедь Спасителя нужно воспринимать не только буквально, нужно искать в ней некий глубокий смысл. Не воструби пред собою, то есть не говори о себе, не хвали себя. Сделай так, чтобы нуждающийся получил помощь и чтобы люди тебя не прославляли. А если они и станут тебя прославлять, то пусть эта слава не коснется твоего сердца. Человек, который творит милостыню не ради того, чтобы помочь ближнему, не ради того, чтобы стать достойным имени сына Божия, – лицемер. Прекрасно об этом рассуждает святитель Тихон Задонский. Он говорит, что о добродетели нужно судить не по тому, что человек сделал, а по его сердечному намерению. Бывает, человек творит милостыню, а на самом деле желает прославиться – его намерение не благое. Он ведет себя как некий артист: знает, что обществом одобряется милостыня, потому и творит милостыню. Если бы общество стало одобрять разбой, тогда он стал бы разбойничать, потому что полагается не на заповеди Божии, которые являются незыблемыми принципами, а на колеблющееся человеческое мнение. В глазах других людей этот человек совершает добро, а перед Богом – зло. Все его хвалят как добродетельного, а Бог видит, что он грешник.

Безусловно, нужно отличать того, кто делает все ради славы, от того, кто, совершая добрые дела согласно Евангелию, в то же время несколько окрадывается тщеславием, не может вполне ему противостоять. Если бы мы перестали творить добродетели, к которым примешивается тщеславие, то мы вообще ничего не делали бы. Евангелие говорит о людях совершенных и о том возвышенном принципе, который должен нами руководить, оно не делает оговорки относительно того, что́ можно позволить себе в иных исключительных случаях. Одно дело стремиться к славе человеческой любыми способами, а другое дело – творить добро и против воли несколько окрадываться страстью тщеславия.

Аминь глаголю вам, восприемлют мзду свою. Допустим, человек прославляется другими людьми или сам внутренне радуется тому, что он совершает поступки, которые могут быть оценены людьми как значительные, великие, добрые. Значит, мзду свою, то есть славу от людей, которой он желал, он уже получил. А когда человек стремится к тому, чтобы угодить Богу, тогда слава для него будет чем-то ненужным, и даже если бы его прославлял весь мир, он пренебрег бы этим. Ему надо, чтобы его прославил не человек, а Бог.

Что значит слава Божия? Некоторые по наивности предполагают, что если мы будем пренебрегать человеческой славой, то Бог так устроит, что в конце концов люди все-таки будут нас славить. Но слава Божия действует втайне, она есть Божественная благодать, которая прославляет человека не перед людьми, а перед Самим Богом, перед ангелами, святыми, прославляет его в мире духовном, а не земном. Прославляет славой небесной и на Небе. Есть люди, которые могут видеть небесную славу, и они будут такого человека ценить. Ангелы Божии видят истинную сущность вещей, значит, и перед этими существами такой человек будет велик. А перед теми, кто ценит земное величие, он может оказаться весьма ничтожным и незначительным.

Если мы думаем о славе человеческой, то в обществе, где ценят христианские добродетели, мы исполняем заповеди только по видимости, а по сути постоянно услаждаемся тщеславием и получаем свою мзду – удовлетворение страсти. А если бы мы оказались в другом обществе, в котором евангельские добродетели ничего не значат, то старались бы угодить окружающим нас людям каким-нибудь другим образом – скажем, показать, что мы энергичные, умные, практичные, одним словом, «крутые». В глазах людей, которые эти качества ценят, мы стараемся быть такими же, как они: мол, и мы не лыком шиты. А в глазах людей кротких мы хотим показаться кроткими. Как нам было бы трудно, если бы и те и другие оказались вместе! Но мне кажется, что есть люди, которые умудряются угодить всем: тут же показывать и «крутизну», и кротость; тут же и милосердие, и то, что им палец в рот не клади, что они всегда свое возьмут. Таким образом человек никакой добродетели, милостыни не совершает, а просто удовлетворяет свою страсть и больше ни о чем не думает. Его цель – страсть, и ее удовлетворение – награда для него.

Если мы так себя ведем, то никакой награды от Бога получить не можем по одной простой причине: мы ее не ищем. Мы ищем человеческой похвалы, ищем услаждения страстью гордости, тщеславия, и этого нам вполне достаточно. Правда, иногда люди неопытные или, скорее, лукавые, хитрые, движение страсти тщеславия принимают за действие благодати. Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит, что страсти различным образом приводят в движение кровь и бывает так, что одно движение крови угашает другое. Скажем, тщеславие угашает в нас гнев или блудную страсть, а нам кажется, что эти страсти победила благодать. В действительности мы находимся в самообольщении, телесное движение принимаем за ощущение благодати: если мы никогда не испытывали подлинного действия благодати и сравнить нам не с чем, то мы легко ошибаемся.

Тебе же творящу милостыню, да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя58 (Мф.6:3). Что это означает? Конечно, в жизни такого не бывает. Не может левая рука не знать того, что делает правая. Вот одно из толкований: человек должен скрывать то, что он творит милостыню, даже от своих близких. Такое толкование отнюдь не поверхностно: часто мы, помогая кому-либо, ведем себя вроде бы и скромно, но хотим, чтобы нашу благотворительность одобрили по крайней мере родные или друзья. Их похвала значит для нас чрезвычайно много. Если мы лишимся этой поддержки, нам будет очень трудно совершать добро. Да, конечно, мы хотим получить награду прежде всего от Бога, но какую-то часть – и от людей. А так, чтобы совсем быть бескорыстными и совершенно не желать похвалы, – не знаю, есть ли такие люди?

Но в этой евангельской заповеди можно увидеть и другой смысл. Что значит: шуйца не ведает, что творит десница? Это значит, что человек не придает никакого значения тому добру, которое он делает, забывает о нем, совершает его как должник, который уплатил только малую часть долга. Он понимает, что бо́льшую часть он уплатить никогда не сможет и нуждается в милости Божией к себе. И если человек будет смотреть на свои добрые дела не думая, будто он делает что-то особенное, а понимая, что это милость Божия, дарованная ему Господом возможность сделать кому-то что-то полезное, если человек будет чувствовать, что он за эту возможность, может быть, еще больше должен Богу, тогда, действительно, шуйца его не будет знать, что творит десница. Мне кажется, что этот образ как раз указывает на полное отсутствие тщеславия, на стремление к бесславию, сугубой скромности. То есть важно не то, чтобы другие не знали о твоей добродетели, а чтобы ты сам ее не ценил.

Яко да будет милостыня твоя в тайне; и Отец твой, видяй в тайне, Той воздаст тебе яве59 (Мф.6:4). Пусть милостыня твоя будет втайне – втайне не от других людей, хотя по возможности нужно делать и так, а втайне от самого себя, и тогда ты получишь явное воздаяние. Явное опять же не для других (нам все-таки кажется, что если мы всё будем делать правильно, то в конце концов нас поймут и одобрят – по крайней мере, те люди, мнением которых мы дорожим), а для нас самих. Когда человек ощущает близость к Богу, когда он ощущает, что Господь пребывает в его сердце, когда он чувствует, что всегда и везде стоит перед Богом, как выражается пророк Давид: Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся60 (Пс.15:8), – это значит, что он получил воздаяние, для него вполне ощутимое.

Если кто-то думает, что он получил от Бога награду, но при этом ничего не чувствует, значит, он ее не получил. Совершая добро по отношению ко всем людям без разбора и делая это не тщеславно, мы должны ощутить явное воздаяние. Представьте: нас уже прославляют за наши подвиги, а внутри мы ничего не чувствуем, мы не достигли воздаяния, о котором говорит Господь Иисус Христос, и нам, как людям разумным, рассудительным, это должно быть особенно горько. Тогда мы должны начать анализировать, рассуждать: что мы сделали неправильно? Дело может быть не только в том, что мы делаем добро ради славы или только тем, кто нам нравится. Могут быть другие причины, не столь значительные, но которые также необходимо учитывать. Евангелие не ограничивается только Нагорной проповедью. Спаситель говорил много чего другого и совершал такие поступки, которые являются для нас примером и потому также входят в состав евангельского учения.

Бог Отец действительно видит втайне. Можно даже сказать так: явного Он как бы не видит, а видит тайное, и когда мы совершаем милостыню втайне, тогда получаем явное для самих себя воздаяние. Конечно, это явное для нас воздаяние может быть видно и для других. Когда человек ощущает в своей душе действие благодати, тогда это проявляется и вовне. Но очень часто бывает и другое: люди, достигшие высочайших духовных состояний, испытывающие необыкновенную близость к Богу, бывают не поняты многими и многими окружающими, а иногда терпят от них и серьезные скорби. Но они, тем не менее, совершенно пренебрегают тем, что думают о них окружающие, для них важно не лишиться близости к Богу, не лишиться явного воздаяния, явного сейчас, в данный момент, столь явного, что человек ради него готов вытерпеть все. Как говорит апостол Павел, ни скорбь, ни теснота, ни гонения, ни меч – ничто не может нас разлучить от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем61. Он это испытал. Испытали это многие и многие святые отцы. Например, преподобного Симеона Нового Богослова оклеветали, насильно выдворили из монастыря, обвинили в ереси. А он при этом был совершенно спокоен, не гневался на людей, которые ему так досаждали. Другой пример. Один из учеников преподобного Григория Синаита, поверив клеветам, пытался убить своего учителя. Святой Григорий с кротостью вразумлял того ученика и впоследствии он раскаялся в содеянном поступке. Святые презирали все скорби, гонения, клеветы и относились к своим обидчикам с любовью. Мы такого, к сожалению, не достигли, и не знаю, достигнем ли, но по крайней мере будем себя укорять.

Мы боимся бесславия в глазах людей, жаждем, чтобы они нас хвалили. Но вот представим, что нас хвалит какой-нибудь великий человек. Конечно, лестно было бы услышать от него похвалу? А преподобный Серафим Саровский в беседе с Мотовиловым говорит: «Если вы так дорожите моей любовью, то как вы должны дорожить любовью Господа Иисуса Христа!» Сравните: похвала от самого дорогого, уважаемого нами человека – и похвала от Бога. Насколько неизмеримо более возвышенное, непостижимое, совершенное существо Бог по сравнению с самым прекрасным человеком. Вот от Кого мы должны ждать награды и славы! И если бы мы услышали эту похвалу так, как услышали ее апостол Павел, Иоанн Златоуст, Серафим Саровский, Силуан Афонский, Иоанн Кронштадтский, тогда человеческое мнение для нас не значило бы вообще ничего.

Вспомним недавно прославленного священномученика Арсения (Мацеевича). Он был обесславлен за то, что отстаивал интересы Церкви. Умер в Ревельской крепости под именем Андрея Враля. Несколько столетий о нем вслух даже не говорили, но в народе память о нем жила, его почитали, потому что он во время, можно сказать, безграничной царской власти, не побоялся защищать Церковь. Умер он в конце XVIII столетия, а причислен к лику святых в 2000 году. Более двухсот лет человек был обесславлен. Сам он пренебрегал бесславием и на стене своей камеры написал псаломское изречение: Благо мне, яко смирил мя еси62 (Пс.118:71).

Другой выдающийся подвижник, церковный деятель, обесславленный и до сих пор не сподобившийся заслуженного уважения и почитания, – это святейший патриарх Никон. Он также пострадал за то, что защищал Церковь от произвола государства. Весьма близка была его канонизация перед революцией, и в особенности после революции, благодаря проповеднической и литературной деятельности митрополита Антония (Храповицкого), но, тем не менее, пока он не прославлен. Впрочем, он не прославлен людьми – а Господь прославил его дарованием чудес и при жизни, и после смерти. Патриарх Никон был человек очень смелый, деятельность его и по сей день вызывает споры. Чего только про него не говорили и не говорят! В конце своей жизни патриарх Никон сподобился некоторого утешения – ему был возвращен патриарший сан, но до своего любимого Новоиерусалимского монастыря он доехать не успел – умер по дороге. Подобно ему, испытали бесславие святители Филипп Московский и Гермоген.

Приведу еще несколько примеров. Преподобный Максим Грек был совершенно обесславлен, обвинен в ереси. Его пригласили в Россию, для того чтобы просветить русских, и они его за это хорошо «отблагодарили»: заключили в темницу более чем на двадцать лет, морили его там дымом, всячески унижали, на многие годы лишили причастия. Правда, в конце жизни он все же сподобился уважения и почитания. Вспомним и преподобного Максима Исповедника. Хотя Церковь его прославила, но умер он тогда, когда монофелитская ересь, с которой он боролся, еще господствовала. И как он умер? Какой позорной смертью?! Ему усекли язык и правую руку, и он, будучи уже изможденным до этого подвигами и находясь в преклонном возрасте, не выдержал всех этих испытаний и вскоре скончался, не дождавшись, выражаясь светским языком, торжества своих идей. Вот истинные христиане, с которых мы должны брать пример и не заботиться о похвале со стороны людей, даже тех, которые считаются православными. Ведь и Максим Грек пострадал от православных, и священномученик Арсений (Мацеевич) в православном государстве пострадал от православной государыни.

Вспомним и еще одного Максима – преподобного Максима Кавсокаливита. Он имел дар непрестанной молитвы и достиг в ней высочайшего преуспеяния, но все считали его прельщенным. Он и сам юродствовал: делал себе хижину, жил в ней некоторое время, а потом сжигал ее. Поэтому его и прозвали «Кавсокаливи», что означает «сжигающий каливы». На Афоне все думали, что он сумасшедший. А он был одним из немногих подвижников, которые в то время знали об Иисусовой молитве. Если сейчас мы считаем Афон рассадником умного делания, то тогда, во времена Григория Синаита, об умном делании там никто не знал. Разве преподобному Максиму нужно было всем говорить: «Да я не сумасшедший, я правильно молюсь»? Он, наоборот, подыгрывал им, для того чтобы его оставили в покое.

В жизнеописании Иосифа Исихаста и Арсения Пещерника рассказывается о некоем подвижнике Данииле, который ежедневно в полночь служил Божественную литургию, а в Великом посту каждый день совершал Литургию Преждеосвященных Даров. Причем при совершении литургии он изливал потоки слез, а после окончания службы до утра молился. Его тоже все считали прельщенным. А он никого в этом не разубеждал и никого, кроме Иосифа Исихаста и Арсения Пещерника, к себе не пускал, молился в уединении и все. Те, кто испытал, что такое воздаяние от Бога в молитве, славы человеческой не ищут, наоборот, избегают ее, потому что человеческая слава сопровождается лишением уединения. Подвижники наших мест, преподобный Василиск Сибирский и преподобный Зосима (Верховский) ради уединения ушли в далекие, глухие, страшные места и чуть не погибли. Правда, Зосима все-таки стал потом окормлять сестер, потому что, как считал, на это была воля Божия, а Василиск так в уединении и почил. При жизни о высоте его преуспеяния никому не было известно, только его друг Зосима знал о том, что испытывал в молитве этот великий подвижник.

Следующая заповедь Нагорной проповеди говорит как раз о молитве. И егда молишися, не буди якоже лицемери, яко любят в сонмищих и в стогнах путий стояще молитися, яко да явятся человеком. Аминь глаголю вам, яко восприемлют мзду свою63 (Мф.6:5). Существует общественная молитва – в сонмищах, то есть в собраниях, мы молимся перед всеми и часто не можем скрыть свои чувства. Допустим, человек пытается сосредоточиться, сдвигает брови и уже видно, что у него какое-то особенное выражение лица. У кого-то бывает умиление, выступают слезы. Кто-то стоит благоговейно, как струночка, не пошевелится за всю службу, а другой переминается с ноги на ногу, зевает, оглядывается, и видна разница. Безусловно, по внешнему виду можно судить о внутреннем состоянии – все скрыть невозможно.

Часто бывает так, что мы пытаемся скрыть от присутствующих слезы, но вместе со слезами пропадает и умиление, пытаемся сделать обычное выражение лица – пропадает сосредоточенность. Для того чтобы все скрывать, наверное, нужно взять на себя подвиг юродства, и то я думаю, что юродивые Христа ради все равно в уединении свои чувства проявляли. Так, подвижница Исидора на людях притворялась пьяной, валялась во дворе, а ночью становилась на молитву и всю ночь молилась. Все равно в какие-то моменты человек выражает свои чувства – например, в келейной молитве. Невозможно скрыть свои чувства на богослужении. Если священник будет скрывать свои чувства, тогда ему хоть в алтарь не заходи. Понятно, что он не должен что-то из себя строить, так сказать, для эффекта, для того, чтобы произвести впечатление. Но, с другой стороны, его чувства не могут не проявиться. Мы приходим к выводу о том, что и молитву нужно совершать нетщеславно, втайне от самих себя – когда мы сами себя не хвалим, не одобряем, и то, что мы делаем, всегда кажется нам малым. Я думаю, что человек никогда не может быть собой удовлетворен. Апостол Павел говорит: Остаться мне жить – это хорошо для вас, а умереть – это лучше для меня, потому что тогда я не буду разлучаться со Христом64. Значит, в этой жизни многое препятствовало ему соединяться со Христом, значит, он не был доволен собой во время своих молитвенных состояний, а ведь апостол Павел был восхищен на небеса и слышал неизреченные глаголы. Он не успокаивался хотя бы потому, что не мог пребывать в этом состоянии всегда. Тем более человек весьма заурядный, в молитве стремящийся только к вниманию, никогда не может быть доволен своим состоянием. Если он собой доволен, значит, он просто не знает, что есть состояния высшие, и впал в нерадение, которое иногда прикрывается видом смирения: мол, вот, мне Бог не дает, что же я могу поделать?

Человек, который всегда собой недоволен, не может ни тщеславиться, ни гордиться. Если его кто-то похвалит и скажет: «Ты хорошо молишься», он только вздохнет. Известно, что когда преподобного Моисея Оптинского за что-то хвалили, он только недоверчиво улыбался, тем самым показывая, что он не принимает этих похвал, не соглашается с ними – вот настроение настоящего подвижника! Тот, кто себя знает хорошо, похвалы не принимает, а кто себя не знает, тому нравится, когда его хвалят.

Представьте себе человека духовного, который опытно знает, что такое исполнять заповеди, что такое добродетели, что такое обилие благодати. Например, Силуана Афонского, который испытал восхищение ума, необыкновенную близость к Богу. Конечно, ему будет горько, если он вернется в обыкновенное состояние: он знает, чего лишился. Может ли такой человек гордиться своей молитвой? Он подобен богачу, который обнищал, – он-то понимает, что такое бедность. Развернем это сравнение. Представьте себе нищего, который устроился на хорошую работу и получает пятнадцать тысяч рублей – он считает, что это верх блаженства. А теперь представьте себе миллионера, который вдруг разорился и вынужден довольствоваться работой, где он тоже получает пятнадцать тысяч рублей, – он понимает, что ничего себе позволить не может. Такова разница между тем, кто не имеет молитвенного опыта и, почувствовав в молитве благотворное изменение, полагает, будто испытывает что-то великое, и тем, кто на самом деле испытал богатство общения с Богом и лишился этого. Лишился, потому что постоянно пребывать в таком возвышенном состоянии человеку невозможно, он просто не смог бы жить на земле. Люди, испытавшие, что такое молитва, действительно исполняют евангельскую заповедь о тайной молитве, то есть совершенно не тщеславятся. Наоборот, они, постоянно тоскуя о Боге, Которого не могут непрестанно видеть внутри себя, проливают, как Силуан Афонский, горькие слезы.

И егда молишися, не буди якоже лицемери, яко любят в сонмищих и в стогнах путий стояще молитися, яко да явятся человеком. Аминь глаголю вам, яко восприемлют мзду свою. Человек воспринимает свою мзду, удовлетворяя эту противоестественную, нелепую страсть – тщеславие. Хотя она совершенно абсурдна, потому что на самом деле человек ничего не получает, тем не менее очень действенна и захватывает человека. Христианин, который молится напоказ, подобен человеку с очень скромным доходом, который на последние деньги купил иномарку. Кроме этого автомобиля у него больше ничего нет. Все думают: «Какой он богатый!», а он на самом деле нищий. Так и здесь: человек принимает благоговейный, молитвенный вид, делает низкие поклоны, хмурит брови – якобы сосредотачивается. Не сдвигается с места, и если его кто-то заденет, он (бывает, и до такого доходит!) этого человека резко отталкивает: мол, не мешай молиться, не мешай совершать такое великое дело. А на самом деле в душе у него пусто, он ничего не испытал.

Однако беда наша состоит не в том, что мы ничего не испытали, а в том, что мы этого даже не осознаём. Воспринимая мзду услаждения тщеславием, мы предполагаем, что получаем от молитвы пользу, – вот что ужасно. Хорошо, если бы мы увидели свою внутреннюю пустоту. По крайней мере, это послужило бы поводом к тому, чтобы мы задумались и, может быть, покаялись и изменили свое отношение к молитве. А если мы всем довольны и считаем, что наши ощущения – это и есть благодать, это и есть та награда, которая может быть в молитве, это и есть та награда за добродетель, которую мы законно получаем, – тогда это страшно. Сейчас, рассуждая о евангельских заповедях, мы изображаем это душевное состояние – прельщение тщеславием – очень выпукло, и нам все кажется ясным, а на деле-то мы его в себе не осознаём. Необходимо постоянно и напряженно внимать себе, чтобы эта нелепая страсть не вкралась в нашу душу и не захватила нас. Гордость и тщеславие, или, как выражаются иные отцы, славолюбие льстят нам, услаждают нас. Можно услаждаться не только славой в действительности, но и самой возможностью прославиться, когда человек думает: если бы люди узнали про мою молитву, как бы они меня прославили! Они бы знали, какой я подвижник, какой я молитвенник! И хотя о твоей молитве, о твоем душевном состоянии никому не известно, однако ты уже поддался славолюбию и ничем не отличаешься от того человека, которого прославляют на самом деле.

Ты же, егда молишися, вниди в клеть твою, и затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, Иже в тайне; и Отец твой, видяй в тайне, воздаст тебе яве65 (Мф.6:6). Конечно, по возможности нужно молиться в уединении, но, как я говорил, это не всем подходит, для этого нужно достичь некоторого преуспеяния, уметь молиться. А если мы с этой своей гордостью уединимся… Не нужно думать, что если возле нас не будет свидетелей нашей молитвы, то в нас не будет и славолюбия. Наоборот, эта страсть может в этих условиях действовать с чрезвычайной силой. Поэтому отцы не разрешают уединяться тем, кто не достиг бесстрастия или, по крайней мере, не приобрел смирения.

Что значит приобрести смирение? Смирение не есть что-то искусственное, внешнее, ты не надеваешь его на себя наподобие одежды. Смирение – это познание самого себя, своей греховности, своей немощи, это глубокое проникновение в страшную тайну падшего человеческого естества. Это горечь от того, что ты видишь себя таким, каков ты есть. Человек, который познал свое ничтожество сердцем, может уединиться, может совершать молитву втайне в буквальном смысле, как это делали отшельники, затворники, как делали это Серафим Саровский, Силуан Афонский.

В то же время мы видим пример отца Иоанна Кронштадтского, который практически не имел возможности молиться в уединении, он даже вечернее правило часто совершал на ходу: когда шел домой, а было это поздно ночью, скрещивал руки на груди и читал молитвы наизусть. Перед причастием он также не имел возможности подготовиться как следует, а только вычитывал молитвы перед причащением, и еще, если это можно считать подготовкой, вычитывал каноны на утрени, очень любил их читать. Вся его молитва была на людях, но это не мешало ему внутренне уединяться. Если бы отец Иоанн поддавался тщеславию, то не получил бы такие великие дарования от Бога, не мог бы совершать столь многочисленные чудеса. Значит, он молился правильно, по заповеди – именно втайне, хотя и не в буквальном смысле.

Вниди в клеть твою, и затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, Иже в тайне. Иоанн Златоуст и другие отцы под клетью понимают нашу внутреннюю клеть, а под тайной молитвой – схождение ума внутрь тела, в сердце. Тайная молитва действительно приближает человека к Богу. В этой заповеди Спаситель в прикровенной форме раскрывает, что́ есть настоящее, подлинное уединение. Человек уединяется перед Богом не тогда, когда находится в келии или в пустыне, а тогда, когда уединяется внутри самого себя. Что это значит?

Все, наверное, испытывали такое: мы хотим помолиться и уединяемся, но вдруг чувствуем наплыв помыслов, хотя на людях только что молились более внимательно. Происходит это потому, что нам мешают память, впечатления, воображение. Допустим, мы, скрывшись в келии, отсекли непосредственные впечатления, ничего в данный момент не видим и не слышим. Но куда мы денем память и воображение? Они всегда с нами, мы от них не убежим. Если наше воображение возбуждается страстями, то где бы мы ни уединились, оно будет изобретать новые греховные образы или воскрешать давно угасшие воспоминания. В какую же клеть мы в этом случае входим? Где же мы уединяемся? Значит, мы опять не совершаем молитву «в тайне». Вся наша воображаемая жизнь, и будущая, и прошлая, которую мы созерцаем в памяти, препятствует нам уединиться пред Богом. И затворив двери твоя… Какие «двери» нам нужно затворить? Двери впечатлений, двери воображения, двери памяти.

Мы можем уединиться только тогда, когда уйдем не только от впечатлений, но и от воображения и памяти. Что касается впечатлений, то они есть даже и в келии: можно из любопытства рассматривать муху, которая ползает по стене, смотреть в окно, прислушиваться к шорохам... И наоборот, человек сосредоточившийся, будь он в храме или даже на улице, не замечает, что вокруг него происходит. Всем известен такой эффект: когда кто-то задумается о чем-то для него интересном, он не слышит, что́ говорит ему собеседник. В особенности это бывает во время деловых заседаний, на которых человек начинает скучать и думать о чем-то более приятном, чем финансовые вопросы или, например, строительство. И если бы мы увлекались молитвой так, как мы увлекаемся интересными для нас предметами, то мы чувствовали бы приблизительно то же самое – мы бы ничего не видели и не слышали. Не нужно думать, что единственный способ сосредоточиться – это закрыть глаза, так сказать, искусственно пресечь зрение. Можно прекрасно обойтись без этого приема. Наоборот, это ничего нам не даст, если мы закроем глаза и будем перебирать в уме всевозможные картины.

Внутреннее, настоящее уединение возможно тогда, когда человек сходит умом в сердце. Когда мы говорим слово «ум», мы подразумеваем и собственно ум и действие ума. Действием ума мы сходим в сердце, и только там мы можем полностью уединиться, и нам не помешают ни впечатления, ни воображение, ни память. Сделать это нелегко, для этого нужны многие годы упражнения и, конечно же, содействие благодати Божией. Это не обычное человеческое занятие, не ремесло, где требуются лишь естественные способности человека. Здесь навык образуется при содействии благодати Божией, можно сказать, что это благодатный навык – человек привыкает дерзновенно испрашивать помощь Божию, учится пользоваться помощью Божией и при ее содействии совершать внимательную молитву. Нельзя надеяться на один только собственный навык. Если не будет содействия Божия, то ты, если загордишься, после многих лет внимательной молитвы можешь ее потерять. Но не нужно думать и так, будто здесь не требуется человеческое усердие. Бывает, человек неожиданно получает великую благодать, но потом он должен приобрести навык, чтобы эту благодать сохранить. Или получает дарование молитвы, но нужен навык, чтобы преуспеть и суметь использовать это дарование как следует. Итак, нам необходимы две вещи: усердие и помощь свыше.

30 сентября 2003 года

Беседа пятая

О том, что переносить похвалу от демонов труднее, чем от людей. – Почему в молитве вредно многословить. – Краткая Иисусова молитва содержит в себе прошения обо всех наших нуждах. – Когда мы произносим молитву «Отче наш», то молимся за все человечество. – О патриотизме и нашей настоящей родине. – Как в нас может святиться имя Божие. – Возможно ли сейчас установить на земле Царство Небесное? – Главный закон Царства Небесного – это закон любви. – Воля Божия открыта нам в Евангелии. – О том, почему угасла традиция частого причащения. – Если мы не прощаем ближнему прегрешений, то и Бог нас не прощает. – Надо быть всегда готовым к искушениям. – Еще раз о глубине молитвы «Отче наш».

В прошлый раз мы остановились на толковании слов Евангелия о том, что молитву надо совершать втайне. Поскольку не всегда возможно исполнить это буквально, то нужно учиться делать это втайне от самого себя, то есть нетщеславно.

У преподобного Иоанна Лествичника есть замечательное изречение о том, что трудно без вреда перенести похвалу от людей, но еще труднее перенести ее от демонов. Что это значит? Когда нас кто-то хвалит, то мы можем внутренне, а если это уместно, и внешне, себя укорить, можем попросить, чтобы человек прекратил нас хвалить. А отринуть похвалу от демонов, произносимую внутри нас через помыслы, бывает чрезвычайно тяжело. Эти слова Иоанна Лествичника подтверждают то, что толкование заповеди о молитве тайной как о молитве нетщеславной есть толкование в духе святых отцов. Мы можем вести себя скромно, можем даже утаить от людей все свои добрые дела, в том числе и молитву, но если мы не утаили этого от самих себя, если внутри нас звучит похвала, то в конечном счете мы ничего не добились.

Но для того, чтобы от молитвы почувствовать изменение в душе, почувствовать благодать, нужно соблюсти еще несколько важных условий, о которых говорит Спаситель. Молящеся же не лишше глаголите, якоже язычницы, мнят бо, яко во многоглаголании своем услышани будут; не подобитеся убо им66 (Мф.6:7–8). Молитва язычников, как видно из этих слов Евангелия, была многословная, они молились о многих нуждах. Судя по характеру культов, существовавших в те времена, по большей части это были нужды телесного характера и даже какие-то греховные желания.

Господь Иисус Христос запрещает нам слишком распространяться о наших потребностях, но не в том смысле, чтобы не говорить о них совсем, а в том, чтобы не говорить лишнего. Описывать в молитве свои нужды подробно неуместно. Неуместно по той причине, что это заставляет человека рассеиваться. Вместо того чтобы сосредоточиться на предметах возвышенных, собрать свой ум, устремить его к Богу, человек, наоборот, распространяет его на многие предметы. Да, бывает так, что мы вынуждены много говорить о своих духовных нуждах. И Церковь делает нам в этом снисхождение, разрешает нам многословить. Но, как вы знаете, помимо разработанных и прекрасных по слогу богослужебных текстов, существует и молитва Иисусова, или, как ее называют в богословии, молитва однословная. Произнося эту молитву, мы даже и о духовных своих нуждах не распространяемся, а говорим весьма кратко, для того чтобы в этих немногих словах легче было собрать ум и вступить на поприще молитвы.

Человек, молящийся многими словами, то есть читающий с умилением и, как ему кажется, со вниманием всевозможные каноны, акафисты, псалтирь, по большей части не понимает, что такое внимание и молитва. Для него молитва превращается просто в назидательное чтение. (Конечно, бывают исключения, но я сейчас говорю об общераспространенном явлении.) Действительно, в любом молитвословии есть назидательная часть, которая нас питает и настраивает на определенный лад: вызывает покаяние или благодарение Богу. Но помимо назидания должна быть и собственно молитва, иначе это уже будет совсем не то, ради чего мы исполняем правило, ради чего мы участвуем в том или ином молитвословии, пусть даже и во время богослужения.

Молитва есть соединение ума с Богом. При многословии бывает труднее превратить текст молитвы в собственно молитву, хотя нельзя сказать, что это невозможно и что никто никогда этого не достигал. Конечно, нельзя сказать, что всякий молящийся Иисусовой молитвой молится по-настоящему внимательно, а всякий читающий псалмы или каноны оказывается в числе рассеянных. И все-таки при занятии Иисусовой молитвой легче достичь необходимого навыка. Более того, человек, приобретший этот навык, приступая к чтению канонов или других богослужебных текстов, делает это уже как человек опытный в молитве. А тот, кто не может сосредоточиться на нескольких словах, безусловно, с еще большим трудом будет сосредоточиваться, читая пространные тексты. Таким образом, слова Спасителя: Не лишше глаголите – можно отнести не только к просьбам о всевозможных житейских нуждах, которых бывает великое множество, но и к молитве правильной – о нуждах духовных.

Молящеся же не лишше глаголите, якоже язычницы. У язычников было множество богов. Были боги, которые отвечали не просто за какую-то часть человеческой деятельности, а за определенный процесс: скажем, кто-то отвечал за посев, кто-то за созревание урожая, а кто-то за жатву. Так было у римлян, как это описывает блаженный Августин в книге «О граде Божием». В доме у них тоже было много разных богов. Один отвечал за одну часть семейной жизни, другой – за другую, и нужно было знать, к какому богу, когда и с какой просьбой прибегать. Вероятно, существовали определенные молитвословия или правила, по которым нужно было обращаться к этим мнимым богам. Мы, христиане, конечно, отрицаем многобожие. Но если мы не молимся Перуну, как молились древние славяне, то это не значит, что мы уже не язычники. Спаситель сказал ученикам: Берегитесь закваски фарисейской и саддукейской67 (Мф.16:6) и тем самым дал им понять, что, даже следуя за Ним, они могут иметь в себе фарисейскую закваску. Так и мы, даже следуя за Господом, можем иметь в себе нечто от язычников и постоянно молиться о наших многочисленных нуждах. Правда, мы обращаемся не к богам домашнего очага или к тем богам, которые отвечают за закрытие или открытие дверей (у римлян чуть не до этого доходило), а к угодникам Божиим. Мы не обожествляем их и понимаем, что это не боги, а святые, имеющие большее дерзновение пред Богом, чем мы, и они действительно исполняют наши просьбы. Однако мы можем впасть в своего рода язычество. Одному угоднику мы молимся об одном, другому – о другом, и так без конца молимся обо всех наших нуждах, не понимая, что главная и единственная наша нужда – это покаяние, спасение души, а все остальное мы должны предоставить воле Божией.

Со всевозможными мелкими просьбами мы обращаемся не только к Божиим угодникам, но и к Господу, в то время как молитву о своих нуждах необходимо сделать исключением из общего правила. Господь услышит нашу молитву о какой-либо нужде, но услышит тогда, когда это действительно будет нашей нуждой, а не просто желанием. Ведь если человек постоянно молится о пустяках, то у него может сложиться мнение, что они и являются его главными нуждами. Стоит человек на остановке, автобуса нет – он молится, чтобы пришел автобус, потом в автобусе молится, чтобы его не толкали. И все у него должно быть всегда благополучно. Между прочим, такое отношение к быту является очень распространенным именно среди христиан. Как правило, мы тогда молимся искренне, когда возникает какая-нибудь проблема житейского характера: болезнь, неприятность на работе или в быту.

Занимаясь земными попечениями, мы начинаем придавать слишком большое значение неудаче, желать какого-то мелкого успеха, тогда как мы должны понимать, что наша цель – это наша душа, что первое и единственно важное дело для нас – это исполнение заповедей. Мы не должны разным мелким трудностям, препятствиям в работе придавать кардинальное значение, хотя исполнять свое дело мы должны добросовестно. Таким образом у нас выработается правильный взгляд и на молитву. Если мы молимся Богу о том, чтобы все наши дела были успешны, и в то же время предаем себя на волю Божию, умеем примириться с мелкими неудачами, то пребываем мирными. А если мы от любых препятствий приходим в смущение, то, конечно, душевного покоя никогда не найдем.

Не лишше глаголите, якоже язычницы. Витиеватые мысли о своих нуждах мы можем иметь даже при краткой Иисусовой молитве. Нам представляется, что к нашей молитве должно быть некое «приложение». Как если бы мы подавали какому-нибудь человеку заявление в две-три строчки, но чтобы понять, о чем, собственно, мы просим, он должен был бы прочитать приложение на нескольких листах. Поскольку мы не называем эти мысли молитвой, то нам кажется, что мы молимся кратко. Но внимательная молитва предполагает, что никаких мыслей, кроме краткой по выражению, но весьма глубокой по значению мысли о помиловании, у нас быть не должно.

Слова Иисусовой молитвы полны глубокого смысла. Как мы сможем раскрыть его для себя, пережить его, если будем отвлекаться на посторонние мысли? Мы молимся, а в уме роятся мысли, связанные, допустим, с послушанием в швейной мастерской: нужно вовремя пошить такой-то подрясник, такую-то рясу, там закройщица ошиблась, здесь вышивальная машина сломалась, тут программа плохо составлена. Вроде бы мы говорим: «Помилуй мя грешную», и тут же в голове возникает: пункт первый – вышивальная машина, пункт второй – закройщица, пункт третий – ряса. Нам кажется, что мы молимся краткой молитвой, а по сути ее дополняют пространные мысли. Конечно, мы не говорим: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную и сделай так, чтобы вышивальная машина работала, чтобы программа не сбивалась» и прочее, но подобные мысли идут у нас фоном, а это еще хуже, чем если бы мы добавляли к Иисусовой молитве свои слова. Потому что в последнем случае мы все-таки старались бы сосредоточиться. А тут у нас параллельно развиваются две-три мысли, и мы рассеиваемся, потому что считаем необходимым помнить обо всем, о чем просим. Когда же человек полностью предает себя в руки Божии, тогда, как сказал Марк Подвижник, Христос становится для него всем. Нет у человека чего-то – он говорит: «Христос будет у меня вместо этого». И не только говорит так, но и чувствует так. Господь заменяет ему все, начиная от предметов быта и заканчивая чем-то самым важным. Такой человек всегда пребывает мирен. Конечно, ощущение того, что Господь для нас все, от одного только чтения Марка Подвижника и размышления над его словами к нам не придет, это чувство приобретается внимательной Иисусовой молитвой.

Мнят бо, яко во многоглаголании своем услышани будут. И нам тоже кажется, что во многоглаголании Бог нас услышит, а если мы будем говорить кратко, то нет. Скажем, мы заболели, нам нужно лекарство, которого в аптеке нет. И мы думаем, что если не будем просить Бога об этой нужде, то Бог нам в ней не поможет, будто Он такое же ограниченное существо, как и человек: если Ему не напомнить – может забыть.

Весть бо Отец ваш, ихже требуете, прежде прошения вашего68 (Мф.6:8). Богу известны все наши потребности. Если мы, не желая рассеиваться, будем молиться краткой Иисусовой молитвой, ничего более не прибавляя ни в словах, ни в настроении, ни в мыслях, тогда Господь подаст нам все. Если нужно будет угасить скорбь, Господь угасит ее, если нужно будет укрепить нас в этой скорби, Господь подаст нам крепость. Если нужно будет нас умудрить, как вести себя в затруднительных обстоятельствах, – умудрит. Если для нашего спасения полезнее будет устранить какое-то обстоятельство, то Он его устранит.

Я хочу сделать оговорку. Если мы молимся Иисусовой молитвой, то не должны делать вывод, что всякий, кто молится иначе, поступает неправильно и что это ему не поможет. Нельзя думать, что необходима только краткая Иисусова молитва, а больше нам ничего не требуется. В IV веке была секта мессалиан, члены которой считали, что нужно молиться и ничего больше не делать. Они отвергали общепринятые посты, церковные Таинства и богослужения. Не надо уподобляться мессалианам. Мы должны понимать, что, присутствуя на богослужении, мы получаем громадную пользу, так сказать, питаемся им.

Вообще, Иисусова молитва и богослужение тесно связаны между собой. Многие составители богослужебных текстов, такие, например, как Иоанн Дамаскин, сами были исихастами и упражнялись в умном делании. Я думаю, что если Иоанн Златоуст говорил о необходимости молиться Иисусовой молитвой, то, наверное, он и сам ею молился. Да и вообще в древности, как рассуждают писатели, занимавшиеся историей возникновения Иисусовой молитвы и исихазма, занятие Иисусовой молитвой было распространено, и человек духовно преуспевал, как правило, благодаря занятию умным деланием. Соответственно плоды этого умного делания отражались в литургическом творчестве. По толкованию, содержащемуся в «Добротолюбии», молитва «Господи, помилуй», которая часто повторяется во время богослужения, является краткой Иисусовой молитвой. Как же можно почувствовать сладость богослужения, благодать, которая через него нам подается, если мы не молимся Иисусовой молитвой? Наоборот, краткая Иисусова молитва является как раз тем средством, которое раскрывает нам всю глубину пространного богослужения Православной Церкви, составленного по образцу молитвы Господней.

Весть бо Отец ваш, ихже требуете, прежде прошения вашего. Сице убо молитеся вы69 (Мф.6:8–9). Далее следует текст молитвы «Отче наш». Мы не должны думать, что молиться нужно одной только этой молитвой, как думают некоторые сектанты. А другие на основании слов Евангелия от Иоанна: Если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю70 (Ин.14:13) – полагают, что с молитвой можно обращаться только к Богу Отцу, упоминая при этом имя Господа Иисуса Христа. Обычно они говорят так: «Отче, во имя Господа нашего Иисуса Христа…», а дальше импровизируют. Конечно, это неправильно, не в этом состоит учение Спасителя. Мы не должны рассуждать так примитивно. Молитва «Отче наш» есть образец, по которому составляются все прочие молитвы.

Спаситель, после того как омыл ноги ученикам, сказал: Образ Я дал вам. Как Я сотворил вам, так и вы творите друг другу71. В деятельности человека образец не менее значим, чем конкретное учение. Когда-то я проводил с вами беседу о вере и говорил о термине «парадигма», употребленном в наше время философом Томасом Куном. Парадигма – это модель, образец. Скажем, в науке есть какая-то модель решения проблемы, а более или менее талантливый ученый уже применяет ее к разным областям изучения природы. И если принцип образца действует в науке, то, конечно же, он действует и в других областях человеческой жизни. Мы по большей части подражаем друг другу, перенимаем друг у друга многие знания, наличие которых у себя потом не можем объяснить. Знания, полученные через непосредственное обучение, составляют только часть нашего умственного багажа. Таким образом, научение через образец значит в нашей повседневной жизни чрезвычайно много.

То же самое можно сказать и о жизни духовной: образ, образец, здесь очень важен. Мы видим, что Евангелие построено совсем иначе, чем ветхозаветное Писание. В Ветхом Завете, например, подробно изложено учение о богослужении, вплоть до описания всевозможных ритуалов. В Новом Завете внимание вопросам богослужения практически не уделяется. Предполагается, что евангельское учение – образ, который преподал нам Спаситель, и благодать Божия, которая насаждена в сердцах истинных учеников, принесут соответствующие плоды. История Церкви свидетельствует, что эти плоды и были принесены. Из горчичного зерна евангельской проповеди, посеянного в провинции Римской империи, в этом незначительном, забытом всеми месте, выросло огромное древо, в ветвях которого витают птицы небесные, – древо Церкви. В том числе появилось разработанное богослужение и множество молитвословий. А началось все с немногих молитв, оставленных нам Спасителем: с молитвы мытаря «Боже, милостив буди мне грешнику» и молитвы «Отче наш».

Сице убо молитеся вы: Отче наш, Иже еси на небесех72 (Мф.6:9). Спаситель внушает нам, что нужно дерзновенно называть Бога Отцом. Если бы мы имели в себе благодать и произносили бы это обращение – Отче – с полным пониманием, проникновением в сущность этого слова, то, конечно, это приносило бы нам великое утешение. Это может быть только в том случае, если благодать Божия коснется нашего сердца. Я попытаюсь это объяснить, хотя на самом деле понять это можно только опытно. Представьте себе то, как мы обращаемся к любящим нас и любимым нами родителям, чего-то прося у них. Такое же чувство родства, близости, совершенной преданности, ожидания только добра, должно быть у нас и при обращении к Богу.

Отче наш… Митрополит Вениамин (Федченков) рассказывает такой интересный эпизод из своей жизни. Его хиротонисали в архиерея, и на следующий день он, как это принято после рукоположения, служил литургию. Когда он читал молитву «Отче наш», то слово «наш» как бы врезалось в его сердце. Конечно, раньше он не говорил «Отче мой», но, произнося «Отче наш», относил это к себе, а в тот момент он понял, что должен молиться за всех людей. Всякий из нас должен это осознавать: мы молимся не только за себя.

Произносится всего несколько звуков, а какой у них широкий, всеохватывающий смысл: Отче наш! В этих двух словах содержатся две заповеди: первая – наибольшая, вторая – подобная ей, то есть заповеди о любви к Богу и ближнему. Когда мы обращаемся к Богу с таким дерзновением, то предполагаем Его любовь к нам и свою к Нему. А когда говорим «наш», то тем самым усыновляем Ему людей, о которых мы молимся, и таким образом делаем их своими братьями. Итак, мы все дети единого Отца. А то, что каждый из нас вкладывает в это краткое слово «наш», зависит от того, насколько его сердце растеплилось любовью. Один молится за своих близких, другой – за братьев и сестер во Христе, скажем за сестер обители, кто-то молится за всех православных христиан, а кто-то, может быть, и за весь мир, как, например, преподобный Силуан Афонский.

Отче наш, Иже еси на небесех. Это не значит, что Бог находится далеко от нас, на небесах, и что на земле Его нет, – Бог вездесущ. Как слово «наш» уточняет имя «Отче» и делает понятным то, что Он есть Бог всех, так и слова: Иже еси на небесех – уточняют имя Божие и говорят о том, что Бог есть Существо, отличное от всего того, что есть на земле. Ничто земное не может изобразить или описать Бога. Говоря: Иже еси на небесех, – мы противопоставляем Небесного Отца нашим родителям по плоти, утверждаем, что наш Отец на небесах и поэтому ни род, ни национальность, ни местонахождение не имеют для нас значения. И те, кто достиг христианского совершенства, это понимают. Древние христиане, например, относились к родине не так, как сейчас относимся мы. Для них родиной был весь мир. Иногда они вынуждены были оставлять свое отечество и проповедовать среди чужих народов, как делали это апостолы, в особенности это видно на примере апостола Павла. Апостолы свободно перемещались из одной страны в другую. Римская империя была тогда единым государством, в котором терпимо относились к множеству разных народов, традиций. А в периоды гонений христиане бежали за пределы Римской империи, и, наоборот, в эпоху, когда империя стала христианской, из Персии христиане бежали на территорию Византии, то есть были в этом отношении независимы.

Такое явление есть и сейчас: например, монахи покидают родину и поселяются на Афоне. Для греков, конечно, это родина, а для русских, болгар, румын, сербов, грузин – нет. По современным законам они получают греческое гражданство, но греками себя не считают, многие и греческого языка не могут усвоить. В свою очередь, греки, которые оставляют родину и поселяются на Святой земле, чтобы охранять святые места для всего православного мира, там совершенно чужие люди. Они оказываются в стране, где господствующей религией является иудаизм, где живет много мусульман, а христиан совсем незначительное число. Да и христиане эти – люди не единокровные им, в подавляющем большинстве это арабы. Но ради Небесного Отечества они оставляют отечество земное. Конечно, все мы желаем блага своему народу и своему отечеству, но это не должно для нас быть выше, чем стремление к Отечеству Небесному.

Приведу пример из истории. В период средневековья, когда Константинополь в течение нескольких столетий находился под угрозой захвата турками, византийские императоры обращались за военной помощью на Запад. А западные христиане требовали от них принятия унии, то есть по сути принятия католических догматов при сохранении православных обрядов. Православным делали, так сказать, уступку, и то временную, так как постепенно католики упразднили бы православные обряды и заменили латинскими. Во всяком случае, так произошло в конце XVI века на Украине после заключения Брестской унии.

И некоторые византийские императоры шли на компромисс со своей совестью. Я думаю, не было ни одного из них, который бы искренне думал, что латинская вера лучше, чем греческая. Некоторые православные греки, в том числе из высших чиновников, даже говорили, что лучше быть под тюрбаном, чем под тиарой. Тюрбан – это головной убор, который носят мусульмане, а тиара – головной убор папы Римского, символ папской власти. Византийские императоры осознавали превосходство и истинность православия, но оправдывали себя необходимостью получить помощь Запада. Латиняне много раз отказывали византийцам в помощи и однажды даже сами на них напали. А когда помощь со стороны Запада все же была оказана, то она ничего не дала, и в 1453 году Константинополь пал.

Понадеявшись на Запад и приняв унию, византийцы ничего в конечном счете не получили. Мы видим, что люди очень желали сохранить свою родину, сохранить ее действительно великую, возвышенную и утонченную культуру. Но ради этого они отказались от православия, и Господь им не помог. В истории православного мира это яркий пример того, как любовь к родине стала препятствием для любви к Богу.

В сравнительно недавнее историческое время многие русские люди вынуждены были оставить родину и уехать за границу. Те из них, кто был укоренен в Православной Церкви, основывали епархии, монастыри, строили храмы. Они нашли себе приют в Западной Европе, в Северной и Южной Америке. Эти люди лишились родины и, наверное, тосковали по ней, но не в их власти было ее вернуть, не в их власти было сделать Россию прежней. Однако это не значит, что они, оставив родину, всё потеряли. Они лишились отечества земного, но для них с еще большею силою должно было стать ясным, что у них есть Отечество Небесное, которого их никто лишить не мог.

Да святится имя Твое73 (Мф.6:9). Святость – это нравственное совершенство. Мы должны понимать, что Бог святиться не может, потому что Он по своей природе безупречно и беспредельно свят, вернее святость эта является одним из свойств Его природы. А Сам Он выше этого свойства и понятия, неизречен в Своем существе. Поэтому, когда мы просим: Да святится имя Твое, то просим того, чтобы имя Божие святилось в нас. Мы должны все больше и больше постигать святость Божества, Его небесность, неописуемость. Должны постигать безраздельную Божественную любовь к человеческому роду, вообще ко всему творению. Когда любовь эта будет распространяться в нашем сердце на всех людей и мы будем всё более восходить к духовным переживаниям, тогда имя Божие будет в нас святиться.

Но мы должны не только умственно постигать святость имени Божия, но и чувствовать в себе его действие. Как бы мы прекрасно ни описывали, что есть имя Божие, но если человек не пережил это на опыте, то он не сможет этого постичь. Ему нужно почувствовать это сердцем, сердце должно освящаться самим этим именем, произносимым со вниманием. Легче всего это понять на примере Иисусовой молитвы, которую мы творим (по крайней мере должны творить) непрестанно. Человек может знать святоотеческое учение об Иисусовой молитве, но при этом в молитве ничего не чувствовать, потому что или согрешил и благодать его оставила, или не имеет достаточного молитвенного опыта, или по какой-либо иной причине молится рассеянно. Соответственно святости имени Божия он не переживает, и никакие рассуждения ему не помогут, кроме, может быть, практических советов о том, как нужно правильно молиться. И наоборот, человек ничего не читавший, не знающий, но усердно и внимательно молящийся, ощущает необыкновенную сладость, источающуюся из имени Иисусова, благоговейный страх, любовь, тишину, мир.

Начальная стадия нашей душевной жизни – умственное осознание святости имени Божия. Это осознание состоит в том, что мы обращаемся к вере, испытываем благоговение, понуждаем себя к молитве. Потом ощущение святости имени Божия постепенно переходит на сердце. А потом, когда это ощущение укоренится в сердце, оно само захватывает всего человека, овладевает его умом и рождает в нем благоговейные мысли, естественно проистекающие из его душевного состояния. Из сердца исходят помышления злые, – сказал Спаситель74, но из сердца исходят, конечно же, и добрые помышления. И когда сердце переживает святость имени Божия, тогда Бог исполняет ту просьбу, с которой мы обращаемся к Нему в молитве «Отче наш»: Да святится имя Твое.

Я говорю сейчас именно об Иисусовой молитве потому, что в православной традиции христиане, в особенности монахи, в непрестанной молитве должны употреблять слова Иисусовой молитвы, но то, о чем я говорю, касается любой молитвы, конечно, и молитвы «Отче наш». И поскольку молитва «Отче наш» является образцом молитвы, то можно сделать вывод: должно святиться не только имя «Отче», но и всякое имя Божие. А имя Божие – это и имя Господа Иисуса Христа, и имя Пресвятой Троицы или одного из Ее Лиц. Имя Божие – это различные эпитеты, сравнения, которые мы прилагаем к Божеству, для того чтобы возбудить в себе большую ревность, большее благоговение. Все эти имена Божии по образцу имени «Отче» должны в нас святиться.

Думаю, что если бы мы с благоговением, под действием благодати Святого Духа, произносили Иисусову молитву, то это потрясало бы все наше существо, и, может быть, происходило бы то, о чем пишут святые отцы. Иноки Каллист и Игнатий Ксанфопулы описывают такое молитвенное состояние, при котором человек не может произнести полностью все слова молитвы, а говорит только: «Господи Иисусе Христе», и тогда ум его не простирается к просьбе о помиловании, а сосредоточивается на общении с Богом. Несколько иначе описывает эти переживания преподобный Василий Поляномерульский. Он говорит, что человек повторяет только слово «Иисусе» или без конца говорит: «Иисусе мой». Для нас важно то, что мысль человека двигаться уже не может, но собирается в себе и созерцает Бога, и человек ни на что не может отвлекаться, даже на самого себя. В начальной стадии, как говорят Каллист и Игнатий, человек, обращаясь к Богу со словами: «Помилуй мя грешного», вновь и вновь возвращает ум к себе, потому что ум наш распростирается на посторонние предметы, а когда он найдет Бога, тогда это движение ума становится излишним. Я думаю, что человек, с благоговением произносящий молитву «Отче наш», должен был бы переживать то же самое.

Бывает, что перед трапезой молитву «Отче наш» мы говорим по привычке, то есть умом осознаём значение этой молитвы, а слова произносим как нечто ритуальное, часто еще и в спешке. На обед времени хватает, а на молитву – нет. Надо было бы всегда произносить эту величайшую из молитв с тем благоговением, которого она достойна. Мы говорим: Да святится имя Твое, – а на деле показываем, что нам это не нужно, произносим слова без всякого внимания, сочувствия. Просим, а ничего не ждем и ничего не хотим.

Можно еще обратить внимание на маленькое слово «Твое». Надо сказать, что когда внимательно читаешь Евангелие, то представляется, что даже запятые и титлы имеют значение, – в них тоже хочется увидеть глубокий смысл, – тем паче слова. «Твое» имя, – то есть имя «Отче», принадлежит собственно Богу, только Он имеет право носить его. Святые отцы говорят, что Бог Отец является источником всякого отечества и на земле и на небе, то есть не человеческое имя «отец» мы переносим на Бога, а наоборот, заимствуем это понятие у Бога и переносим его на наши земные связи. Называя так своих кровных родителей и духовных наставников, мы должны осознавать, что в первую очередь и в точном смысле слова Отцом может быть назван только Бог, это именно Его имя.

Да приидет Царствие Твое75 (Мф.6:10). Частица «да» выражает усиленную просьбу, желание. Наш Отец и наше Отечество – на небесах, и мы должны желать наступления Царствия Божия. Что такое Царствие Небесное, Царствие Божие? Нужно понимать следующее: когда мы говорим о нем, то говорим о неземных идеалах. Земными средствами осуществить христианские идеалы невозможно. Любое государство лишь до некоторой степени отображает в себе Небесное Царство. Только Церковь, хотя и здесь проявляются человеческие немощи, может претендовать на то, что она является отражением Царствия Божия по самому своему строю. Она хотя и имеет вид человеческой организации, но это общество по сути неземное.

Церковь и Священное Писание одобряют государство, но лишь как некий компромисс, без которого невозможно существовать. Конечно, есть христианские государства, но христианскими их можно назвать в том смысле, что государство содействует распространению и укреплению христианства, содействует тому, чтобы христианские идеалы водворялись в частной жизни людей, а по возможности и в общественной. Но по большому счету государство христианским быть не может, потому что оно пользуется насилием. В Церкви насилия нет. Если кто-то согрешил тяжким образом, Церковь знает только одно средство наказания – отлучение от себя. Тяжко согрешивший человек исключается из общества верующих. Такое понятие, как анафема, которое кажется нам самым страшным, есть именно отлучение от Церкви на всю жизнь. На этом примере мы видим, что Церковь не прибегает к земным средствам. Впрочем, иногда она пользуется опытом светских организаций. Так, церковное право в значительной степени формировалось под влиянием права светского. Вместе с тем, пользуясь земными инструментами управления, мы осознаём, что делается это по немощи человеческой.

А что уж говорить о тех государствах, идеология которых не вмещает в себя никаких христианских принципов? Считается, что демократия – это наилучший образ правления, но христианству там нет места. Приведу пример. В связи с принятием конституции Евросоюза, некоторые государственные деятели, в том числе и папа Римский Иоанн Павел II, выразили недоумение: почему в Европейской конституции ничего не сказано о христианстве, о христианских традициях западноевропейских народов? Настолько современному расцерковленному сознанию христианство не нравится, настолько обществу оно чуждо, что о нем не хотят даже упоминать.

Совершенно безрассудно стремиться к осуществлению государственных идеалов и видеть в этом конечную цель христианской жизни, как это было с некоторыми нашими мыслителями. Они считали возможным такое явление, как христианский социализм, и сейчас на Западе есть даже партии, исповедующие такую идеологию. Немыслимо пытаться создать утопическое государство, живущее по христианским принципам, как пытались это делать ранние европейские социалисты. Идеального общества на земле быть не может. Я не против тех людей, которые стремятся ввести христианские принципы в государственную жизнь, и не считаю, что нужно быть в этом вопросе полным пессимистом, однако необходима трезвость. Надо понимать, что полное счастье на земле наступит тогда, когда она уже станет Царствием Небесным, а не тогда, когда мы что-то для этого предпримем. Между прочим, слова Спасителя были обращены к евреям, которые под Царством Небесным, Царством Божиим понимали осуществление всех религиозных идеалов именно на земле. Они считали, что пришедший Мессия установит на земле истинный порядок. Собственно, евреи того времени были первыми утопистами, которые пытались сделать то, что невозможно. Их утопия закончилась крахом иудейской государственности и рассеянием еврейского народа по всей земле.

Да приидет Царствие Твое. Эти слова нужно понимать и как просьбу о воцарении Бога в нашей душе. Мы не можем жаждать наступления Царствия Божия в будущей жизни, если мы совершенно непричастны к нему сейчас. Ведь если я желаю, чтобы какой-то правитель сделал меня гражданином своего государства, значит, я должен вести себя по законам этого государства, чтобы показать свою преданность этому правителю. Поэтому, когда мы говорим: Да приидет Царствие Твое, то тем самым заявляем, что мы хотим жить по законам Царствия Небесного. Какие это законы? Это заповеди Божии. Исходя из двух первых глубочайших по смыслу слов молитвы «Отче наш», законом Царствия Божия должна быть любовь: любовь к Богу и любовь к ближнему. Конечно, мы не должны сводить учение Евангелия к одной морали и отвергать веру в будущее конечное Царствие Божие во всем мире, когда будет второе страшное пришествие Христово и все человечество волей-неволей подчинится небесным законам. Но ожидая наступления Царствия Божия, мы должны уже сейчас быть причастны к нему и должны исполнять его законы, главный из которых – любовь. Об этом говорит апостол Павел: Любовь есть совокупность всех совершенств76. Сам Господь сказал, что на этих двух заповедях – любви к Богу и ближнему – держатся весь закон и пророки. Поэтому, когда мы молимся: Да приидет Царствие Твое, мы просим также и того, чтобы в данный момент в нашем сердце воцарилась любовь.

Можно было бы сказать так: «Отче наш, да приидет Царствие Твое» или «Да приидет Царствие нашего Отца». При сближении этих слов становится ясно, что Царство Божие – это царство любви: во-первых, Отца, любимого нами и любящего нас, и во-вторых, общее Царство всех детей Небесного Отца. Вот что значит желание этого Царства: не только чтобы совершилось второе пришествие Христово, которого мы, к сожалению, не жаждем, а боимся, но и чтобы уже сейчас Царство Божие начало утверждаться внутри нас самих (и это в нашей власти), а может быть, распространяться вокруг нас и захватывать все больше и больше людей. Собственно, Церковь и должна изображать собой Царство Божие, быть его отблеском. Максим Исповедник в толковании на Божественную литургию рассуждает о том, что храм – это образ Божий, изображение Божие. Как Бог объединяет всех в Себе, так и храм объединяет в себе самых разных людей: по характеру, возрасту, воспитанию, образованности, достатку и так далее. Церковь принимает в себя и чистых людей, и тяжких грешников ради их веры и ревности, невзирая на их прошлое. Таким образом, Церковь пытается осуществить идеал любви, который кратко, но емко изображен в словах молитвы «Отче наш».

Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли77 (Мф.6:10). Я вынужден все время подчеркивать, что учение Евангелия входит в противоречие с нашим душевным состоянием. С одной стороны, мы принимаем Евангелие, а с другой – в душе мы встречаем постоянное противоречие евангельским идеалам. Мы просим о том, чтобы святилось имя Божие, но произносим эту молитву с небрежением; мы молимся о том, чтобы пришло Царствие Божие, а сами боимся второго пришествия Христова и думаем о том, что хорошо бы это не произошло при нас. А ведь если понимать буквально слова: Да приидет Царствие Твое, то именно этого мы и просим. И когда говорим: Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли, – то просим того, чтобы Господь даровал нам послушание Ему, Его заповедям, но в то же самое время никакого старания к тому, чтобы их исполнить, не прилагаем.

Представьте: нерадивого христианина стали бы насильно заставлять исполнять заповеди – он был бы возмущен. Собственно, часто так и бывает. Приходит кто-нибудь на исповедь, ему говоришь о какой-то его нравственной неисправности, и если немного не так сказал, чуть-чуть грубее, чуть-чуть прямее, чем положено, то это вызывает обиду, возмущение. Когда напоминаешь ему о его обязанности исполнять заповеди, то он либо отвечает, что в данной ситуации это неуместно, либо находит всевозможные способы выкрутиться. Например, так: «Вы говорите правильно, но надо было сказать более мягко, вежливо, выждать удобный момент, привести богословские доказательства, а не просто сказать, что не нужно раздражаться. И тогда был бы результат. Вы просто этого не умеете». Хорошо, мы не умеем, но ведь у самого этого человека есть ум, он читает Священное Писание, святых отцов, толкования на Евангелие... В принципе, всякий человек и без посторонней помощи обязан был бы жить по заповедям. Если же ему помогают, а он противится, то это говорит о том, какое у него душевное устроение. Поэтому и в молитве Бог его не слышит. Если он не хочет, чтобы Бог слышал его в молитве «Отче наш», в которой он просит о том, что для него является первейшей и по сути единственной необходимостью, то как Он услышит этого человека, если тот будет просить о чем-то второстепенном, о житейских нуждах? И при всем этом человек молится: Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Это похоже на поведение Понтия Пилата. Спаситель ему сказал: Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы возвестить истину, а тот спросил: Что есть истина?78 – и сразу вышел, то есть ответа он не ждал. Для него это был вопрос, ответа на который быть не может. Пилат был скептиком. Так и мы говорим: Да будет воля Твоя, а на самом деле не желаем, чтобы наша просьба была исполнена и произносим эти слова без всякого сочувствия.

Что значит: Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли? Конечно, на земле тоже совершается воля Божия, но совершается она не так, как на небе. Человеку попущена свобода в разнообразных ее проявлениях. Попущена она и демонам. Вспомним хотя бы, как диавол искушал Спасителя в пустыне. Он свободно приступал к Нему и говорил соблазнительные речи, причем не однократно, а трижды. Демоны просили Спасителя: Не вели нам идти в бездну79, значит, они хотели пребывать на земле. Мы знаем, что они не только свободно передвигаются в пространстве, искушают людей, но и овладевают их сознанием, их телом и пользуются людьми как своими орудиями. Значит, воля Божия, повторю, на земле совершается иначе, чем на небе.

Как же она совершается? Например, нам обещано: И волос с головы вашей не упадет80 (Лк.21:18). Что под этим понимать? Не то, что мы не потерпим никакого телесного вреда, а то, что если мы и потерпим вред, значит, это угодно Богу. И соблазнам надлежит прийти в мир не потому, что этого хочет Бог, а потому, что после грехопадения так устроена земная жизнь. В самом широком смысле можно сказать, что и в этом есть воля Божия, потому что, в конечном счете, это приводит нас ко спасению. Воля Божия (конечно, не как благоволение, а как попущение) была и в том, чтобы Иуда Искариотский предал Господа Иисуса Христа, и в том, чтобы Пилат несправедливо Его осудил, и в том, чтобы Господа распяли и смеялись над Ним и уничижали Его, когда Он страдал на кресте.

В молитве «Отче наш» мы просим о том, чтобы воля Божия совершалась нами на земле особенным образом – как на небе: безупречно и не против нашего желания, а сознательно. Ведь даже если мы не желаем исполнять волю Божию, мы все равно будем делать не то, что захотим, а то, к чему нас принудят обстоятельства. Под обстоятельствами я подразумеваю не только материальные причины, но и наш характер, наше душевное состояние, наши грехи и прочее. Все это детерминирует наше поведение, толкает нас к определенным поступкам. В этом смысле мы все рабы. Но мы просим того, чтобы мы освободились от давления внутренних и внешних обстоятельств, смогли сознательно покоряться воле Божией, правильнее сказать, изучать ее и следовать ей. Апостол Павел говорит: Все исследуйте, доброго держитесь81. Речь идет не о том, чтобы «исследовать», то есть перепроверять каждое слово, которое говорит духовник, а о том, чтобы в каждой конкретной ситуации с помощью духовника находить правильное нравственное решение. Иногда, конечно, приходится находить его самостоятельно, то есть применять заповеди к конкретным обстоятельствам своей жизни, порой очень мелким, почти незаметным.

На небеси все небесные существа, ангелы, знают волю Божию и беспрекословно исполняют ее. На земле мы, даже будучи ревностными христианами, можем в чем-то ошибиться, что-то не понять, неправильно рассудить. Поэтому мы просим, чтобы воля Божия была нам открыта. Конечно, в общем смысле она открыта нам в Евангелии, но мы молимся о том, чтобы уметь применить евангельские заповеди к конкретным обстоятельствам, и в этом также состоит суть просьбы: Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли.

Часто мы задаемся вопросом, в чем состоит для нас воля Божия. Есть ли воля Божия на то, чтобы я поступил в университет? Есть ли воля Божия на то, чтобы я ушел в монастырь? Пойти ли мне в этот монастырь или надо выбрать другой? Жить в этом городе или уехать в другой? Но воля Божия одна – та, которая открыта нам в Евангелии, в заповедях Господних. А поступлю я в университет или в Архитектурную академию, уйду ли в тот или иной монастырь или вообще останусь в миру, к воле Божией отношения не имеет. Почему? Потому что в монастырь мы приходим для того, чтобы удобнее было исполнять ту самую волю Божию, которая изображена в Евангелии. А если мы воспринимаем монастырь как некую конечную цель, то испытываем потом трудности. Монастырь – это средство, монашеская одежда и монашеские обеты – это также средства, а цель – это Евангелие. И потому мы не должны задаваться такими вопросами, как пойти ли нам в тот монастырь или в другой, жить там-то или там-то. Воля Божия изображена в Евангелии, соответственно, где удобнее исполнять Евангелие, там и надо жить. Где меньше соблазна, там и лучше находиться, потому что никакой разумный человек не будет выбирать то место, где он может согрешить.

Многие люди покупают книгу «Илиотропион, или о познании воли Божией» святителя Иоанна (Максимовича) потому, что хотят знать, в чем состоит воля Божия: в Ивановскую церковь им нужно ходить или в Троицкую? И конечно, разочаровываются, потому что ответа в книге не находят. Но, повторю еще раз, мы должны понимать, что воля Божия состоит в том, чтобы жить по Евангелию, и когда мы к этому стремимся, тогда оцениваем разные обстоятельства именно с этой точки зрения.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь82 (Мф.6:11). Под словом «хлеб» здесь подразумевается все необходимое для нашей жизни. Мы должны ограничить свои заботы о теле и не предаваться чрезмерной суетливости. Конечно, это не значит, что мы вовсе не должны заботиться о будущем. Речь идет о том, что мы должны довольствоваться самым необходимым на каждый день и не простирать свою заботу на следующий день. Это самое распространенное толкование слов: Хлеб наш насущный даждь нам днесь. Иные отцы толкуют эту заповедь более возвышенно: под хлебом они понимают Хлеб небесный, Тело и Кровь Христовы. Так, например, объясняет эти слова святитель Игнатий (Брянчанинов). Слово «насущный» можно понимать и как существенно необходимый, и как находящийся «над сущностью», то есть хлеб сверхсущественный, имеющий значение для нашей душевной жизни. Если мы будем так понимать эти слова, тогда мы должны будем прийти к радикальному выводу: причащаться нужно каждый день. И многие подвижники причащались если не ежедневно, то, по крайней мере, часто. Святитель Игнатий приводит в пример монастырь аввы Аполлоса, в котором монахи причащались каждый день. В древности все в обязательном порядке причащались еженедельно, в воскресенье, и даже существовало церковное правило, согласно которому от человека требовалось объяснение, почему он без причащения ушел из церкви. Это нужно было для того, чтобы исключить подозрение пресвитера в ереси: если человек не причащался у него, значит, он подозревал его в отклонении от истины. Отлученные и находящиеся в разряде кающихся, конечно же, не причащались, но это была особая категория людей.

Почему сейчас угасла традиция частого причащения? Причина простая – нерадение. Людям не хочется вести строгий образ жизни, потому что если человек часто причащается, значит, он всегда должен быть готов к этому таинству. До революции многие причащались один раз в год, как правило в Великий пост, и считали, что они свой долг исполнили. Можно представить, как они каялись. Что человек может сказать на исповеди, если он исповедовался в последний раз год назад? Понятно, что в таких людях не было никакой собранности, не было ревности, многие посты не соблюдались. В храм люди ходили редко, потому что если человек не причащается, то ему и стоять там, казалось бы, незачем. Таким образом, в связи с тем, что люди редко причащались, охладевала христианская жизнь.

Понятно, что одним частым причащением нельзя исправить духовную жизнь, но таинство евхаристии является одним из главных ее компонентов, и умалять значение этого таинства недопустимо. Были подвижники, которые очень редко причащались, потому что жили в пустынях и не могли бывать в храме, но это особый разговор, мы не можем на них равняться. Например, мы не можем равняться на Марию Египетскую, которая за всю жизнь причастилась только дважды – перед переходом за Иордан и перед смертью. Для нее уединение было средством общения с Богом, уединение духовно соединяло ее с Ним и поэтому заменяло ей причащение. А мы, не имея таких сил и ревности, будем соединяться с Богом тем средством, которое предлагает нам Церковь, наиболее могущественным и действенным, – причащением Святых Христовых Таин. По разным причинам мы не можем причащаться ежедневно – для этого надо было бы оставить все земные попечения, а нам нужно заботиться и о своем пропитании, трудиться. Однако мы должны причащаться часто, по крайней мере по воскресеньям (если под словом «днесь» иметь в виду день, который выделяется из всех прочих и является воспоминанием единого великого дня Господня).

В особенности должны иметь ревность и любовь к совершению Божественной литургии священники. К сожалению, не все иереи такие, как отец Иоанн Кронштадтский, и не могут служить ежедневно, но все-таки священник должен гореть желанием служить как можно чаще. Мне кажется, что через таинство хиротонии человек получает особенную любовь к совершению богослужения, совершению таинства евхаристии и, конечно же, к причащению. И если в священнике чувство любви начинает угасать, значит, в нем происходит что-то неправильное, в нем стал гнездиться какой-то грех, прежде всего нерадение. Спокойно к этому относиться нельзя, с этим нужно бороться. Наоборот, желание часто служить, причащаться с благоговением и любовью – это признак душевного здоровья.

Еще хотелось бы сказать о произнесении молитвы «Отче наш» священником во время литургии. Так сложилось, что эту молитву читают будто между прочим, пробегают ее глазами. Это совершенно недопустимо. Она должна быть прочитана с чрезвычайным вниманием и благоговением. Когда мы читаем «Отче наш» перед едой, то под хлебом мы имеем в виду собственно хлеб, пищу. А когда мы произносим эту молитву на литургии, перед причащением, то под хлебом имеем в виду хлеб сверхсущественный, Тело Христово, мы молимся перед этой необыкновенной, священной трапезой, для того чтобы затем неосужденно вкусить Тело Христово, вкусить с благоговением, верой, любовью.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь. Настоящим нашим хлебом является Тело Христово. Как мы нуждаемся в пище для того, чтобы совершать свои обычные дела или путешествовать, так мы нуждаемся в особой пище для того, чтобы совершить особое путешествие, в Царствие Небесное, как говорит об этом один из святых отцов. И мы должны постоянно подкреплять себя этой пищей, вновь и вновь восстанавливать свои силы. Я думаю, всякий человек, который по какой-то причине долго не причащался, чувствовал, что интенсивность его духовной жизни ослабевает. Наоборот, после благоговейного причащения появляется и ревность, и мир душевный, и любовь, и внимание к молитве, и многое другое, что он не мог приобрести собственными силами.

И остави нам долги наша, яко и мы оставляем должником нашим83 (Мф.6:12). Долги перед Богом – это грехи. Апостол Иаков говорит, что если человек мог сделать что-либо доброе и не сделал – это грех. Значит, если мы чего-то не делаем, то это уже долг перед Богом, потому что всякий грех есть долг: будь то бездействие, нерадение или неправильная деятельность. Поэтому мы просим, чтобы этот долг Бог нам простил.

Всякий трезвый человек, оценивая себя, видит, что он в бесконечном долгу у Бога: если он что-то хорошее и делает, то делает не совсем правильно. Даже если бы мы были подвижниками, которые исполняли бы все должное, то все равно к нашим действиям примешивалось бы тщеславие, нерадение или еще какой-нибудь грех. А если человек делает добрые дела и не видит своих грехов, то это говорит о его невнимательности. Мы должны осуждать себя и искренне просить Бога о том, чтобы наши долги были прощены. Ни в коем случае нельзя думать, что мы заплатили все долги, – это безумная гордость. У западных христиан имеет место так называемый юридический подход: за такое-то дело тебе прощается столько-то грехов, за такое-то – столько-то… Мы же должны считать себя в неоплатном долгу перед Богом.

То, что мы имеем православную веру, – это ничем не заслуженный нами дар Божий, и само наше существование также дар Божий, о чем мы благодарим в тайной молитве на литургии: «Благодарим Тя, Царю невидимый, Иже неисчетною Твоею силою вся содетельствовал еси, и множеством милости Твоея от небытия в бытие вся привел еси». Мы всё получили от Бога. И поэтому мы должны чувствовать себя неоплатными должниками и всякое добро совершать как возвращающие, а правильнее сказать, как умножающие свой долг, потому что возможность совершать добро даровал нам Бог и за это мы тоже остаемся Ему должны. Истинный христианин делает добрые дела с удовольствием, с наслаждением, а не с насилием над собой. И, получая удовольствие от доброделания, он чувствует, что вновь стал должником Небесного Бога Отца.

Господь требует от нас, чтобы мы прощали тем, кто должен нам: Яко и мы оставляем должником нашим. Например, какой-то человек должен, как нам кажется, любить нас – а он не любит, обязан уважать нас – а он не уважает. И мы должны простить этому человеку все его долги перед нами, мнимые или действительные, и тогда мы сможем умолять Бога, чтобы Он оставил нам долги наши. Поэтому некоторые подвижники говорят, что если мы произносим эти слова, но не прощаем тем, кто виноват перед нами, то и Бог нам не прощает, и мы, таким образом, умоляем Его, чтобы Он не простил нам наши грехи. Мы сами, имея установку не прощать, практически просим у Бога следующее: «Господи, не прощай нам наши грехи». Мы говорим это изо дня в день, а потом удивляемся: «Почему Бог не слышит наши молитвы?» Он слышит наши молитвы! О чем мы просим, то Он и делает – Он не прощает нам наших грехов, потому что мы об этом просим. Условие молитвы Господней распространяется и на тех, кто молится только Иисусовой молитвой. Если человек говорит: «Помилуй мя грешного» – и в то же время не милует других грешников, то и Господь не милует его самого. Можно слова: И остави нам долги наша, яко и мы оставляем должником нашим – понимать и так: прости нам так, как прощаем мы. Допустим, мы прощаем частично – значит, и нам прощается частично. Мы прощаем не вполне искренне, скажем, простили, а какой-то осадок в душе остался – значит, и в отношении нас происходит нечто подобное.

И не введи нас в напасть, но избави нас от лукаваго84 (Мф.6:13).Мы более привыкли к словам: Не введи нас во искушение. Невозможно, как сказано, жить в мире без соблазна: горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам85 (Мф.18:7). Ожидать того, что у нас не будет никаких искушений, никаких соблазнов, никаких скорбей – это совершенно неразумно. Но в смирении своем мы должны просить, чтобы по возможности этих соблазнов было меньше или совсем не было, – в этом выражается наше ненадеяние на себя. Всякий, кто думает, что выдержит любое испытание, искушение, может упасть и при гораздо меньших испытаниях. Поэтому искренний человек, естественно, будет просить о том, чтобы искушение его миновало или, если все-таки искушения не избежать, чтобы Господь этого человека укрепил, чтобы он, так сказать, не «вошел внутрь» этого искушения, не испытал его так, как испытали свое искушение Адам и Ева. «Войти внутрь» искушения, опытно пережить его – значит согрешить.

Как понять слова: Избави нас от лукаваго? Мы знаем, что диавол дерзнул приступить к Самому Господу Иисусу Христу и хотя не искушал Его так, как нас, потому что не имел доступа к Его уму, а вынужден был внешне что-то Ему показывать и представлять, но все же искушал. В Евангелии так и сказано: Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола86 (Мф.4:1). Если Господь Иисус Христос должен был перенести искушение от диавола, то мы все волей-неволей должны столкнуться с искушением. Но мы не должны подчиниться ему, не должны подпасть под его власть, а обязаны победить его. Так же, как Господь Иисус Христос победил диавола после его троекратного искушения, и мы должны в конечном счете победить, но ни в коем случае нельзя надеяться на то, что у нас не будет никакой борьбы, никаких соблазнов и что у нас, в виде исключения, все пройдет просто и беспечально. Этого не будет, потому что это невозможно.

Нужно обратить внимание на следующее: когда мы говорим «наш», «нас», «нам», то просим не только о себе, но и о других людях. Мы должны желать, чтобы хлеб насущный был дан не только нам лично, но и всем людям. Слово «наш» в начале молитвы распространяется на окружающих в меру нашего преуспеяния в добродетели любви. И когда мы говорим: Избави нас от лукаваго, мы должны думать о том, чтобы не только мы были избавлены от искушения, но и все наши братья и сестры во Христе, а по возможности и все человечество. Вот какова должна быть любовь к другим людям! Мы должны желать, чтобы все почувствовали, что Бог является Творцом. Мы должны желать, чтобы все имели духовные и земные блага, то есть были членами Церкви, приобщались Святых Христовых Таин и имели земное, телесное благополучие. Мы должны желать, чтобы людям были прощены все грехи и чтобы они никогда впредь не согрешали. В этом выражается любовь к ближнему.

Как Бог Отец избавляет нас от лукавого? Если мы молимся об этом, если мы понуждаем себя к борьбе с греховными помыслами, с диаволом, значит, мы хотим избавиться от власти лукавого над нами. А если мы не молимся, не боремся с собой, то получается, что мы желаем грешить. Если мы сами ищем искушений, по причине нерадения, гордости или грехолюбия, значит, мы просим о том, чего на самом деле не желаем. А если мы не хотим, то и не получаем. Надо самим делом показать, что то, о чем мы просим в молитве, является для нас вожделенным.

Избави нас от лукаваго. Слово «избави» указывает на чрезвычайно сильное чувство говорящего. Если перевести соответствующее ему слово в греческом тексте буквально, то оно означает: «выхвати, спаси от опасности». Обращая внимание на эту тонкость, мы глубже понимаем, насколько нуждаемся в помощи Божией. Мы не можем избавиться от опасности самостоятельно, поэтому и обращаемся к Богу с такой усиленной просьбой.

Избави нас от лукаваго. Почему диавол, которого именуют еще клеветником, сатаной, называется здесь лукавым? Видимо, потому, что лукавство является одним из самых страшных свойств разумного существа. В последних словах молитвы «Отче наш» звучит своего рода требование к человеку – он должен бороться с собственным лукавством. Да, все страсти возбуждаются в нас действием диавола, но для всякого сведущего в аскетических вопросах несомненно и то, что страсти являются дурной наклонностью и самого человека. Да, лукавый искушает нас, и мы просим, чтобы Бог избавил нас от него, но мы должны при этом сами стремиться избавиться от того свойства, которое диавол нам сообщает и которое делает нас сродни ему. И когда мы избавимся от лукавства и от лукавого, тогда мы научимся истинной молитве.

В духовном отношении это чрезвычайно важно: власть диавола над нами состоит не только в том, что мы поддаемся той или иной страсти, скажем блудной или гнева, но и в непосредственном состоянии души, из которой, как из почвы, произрастают различные проявления греха. Это состояние и можно назвать лукавством, потому что там, где есть простота, человеку легко соединиться с Богом. Представьте прямой коридор: солнечный луч освещает его легко до самого конца, а если коридор будет со многими поворотами, то, конечно, в самую глубину луч не проникнет.

Преподобный Антоний Великий говорит, что благодаря простоте подвижники соединяются умом с Богом. Под простотой понимается не малограмотность и невежество, а простота души. Часто невежество содействует приобретению душевной простоты, но это совсем необязательно. Простотой душевной обладали и люди высокообразованные. Так, в Египте подвизался, будучи учеником простых монахов, Арсений Великий, один из самых образованных людей Римской империи. Он сумел приобрести ту самую простоту, благодаря которой ум соединяется с Богом. Мы знаем это из описаний его молитвенных состояний.

Итак, для того чтобы постигнуть все, о чем говорится в молитве «Отче наш», и в особенности великую тайну любви, которая сообщается нам в двух первых словах молитвы, нужно приобрести простоту. Ее трудно описать, но, наверное, всякий человек, имеющий молитвенный опыт, понимает, что при внимательной молитве это душевное свойство сообщается молящемуся независимо от его воли. Бог есть Существо совершенно простое, и, общаясь с Богом, душа человеческая меняется по образу Того, с Кем она соединяется в молитве.

Молитва «Отче наш» учит нас тому, чтобы мы обращались к Богу с детской простотой, как к своему родному Отцу. Это чрезвычайно важно для преуспеяния в молитве, и об этом говорят многие подвижники. Святой праведный Иоанн Кронштадтский, например, советует в молитве уподобиться лепечущим детям. А уж он-то понимал, что такое молитва, если по его дерзновенной молитве совершались столь многие великие чудеса. Этот аскетический момент я упустил, когда говорил о нравственной стороне молитвы. Может быть, если бы мы это поняли как следует, всем сердцем, то и все остальное стало бы нам ясно само собой.

Следующие слова – Яко Твое есть Царствие и сила и слава во веки. Аминь87 (Мф.6:13) – заключают молитву. Впоследствии к этим словам было добавлено имя Пресвятой Троицы, и они были превращены в возглас во время богослужения. Мне кажется, что эти слова усиливают основные мысли, которые содержатся в молитве «Отче наш». Мы просим Бога: Да приидет Царствие Твое – и в конце молитвы говорим: Яко Твое есть Царствие. Мы молимся: Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли – и говорим: Яко Твоя есть сила. (Воля – это внутренняя сила, при помощи которой мы приводим в исполнение наше желание.) Мы просим о том, чтобы святилось имя Божие, и говорим: Яко Твоя есть слава. И таким образом еще раз подтверждаем необходимость и истинность всех тех прошений, которые ранее перечислялись в молитве Господней. Яко Твое есть Царствие и сила и слава во веки. Аминь, то есть «все, что мы просим, – все от Тебя: и Царство, и сила, и слава». Притом во веки, то есть в бесконечные времена все это является Твоим, дается от Тебя, и это есть истина, что подтверждает последнее слово: Аминь.

Некоторые утверждают, что молитва «Отче наш» это молитва новоначальных. А на мой взгляд, наоборот, это молитва совершенных. С дерзновением сказать Богу: Отец – может лишь тот человек, который постиг тайну Божественного бытия. Осознать, что Бог является Отцом всех людей, – или, если даже ограничиться пределами Православной Церкви, Отцом всех истинно верующих, – также может лишь тот человек, который достиг величайшего преуспеяния. Мне кажется, что если бы мы всю жизнь трудились, каялись, совершали всевозможные подвиги и к концу жизни смогли бы сказать Богу: Отче наш – с полным пониманием, сказать не только устами, но и всем своим существом, то это было бы большим преуспеянием. Если бы мы смогли обращаться к Богу так же просто, как мы обращаемся к родителям или духовным наставникам, и просить Его обо всем перечисленном в этой молитве с дерзновением и детской верой в то, что Бог сейчас исполнит нашу просьбу, то это говорило бы о нашей чрезвычайной близости к Нему.

6 октября 2003 года

Источник: Размышления над Нагорной проповедью / схиархим. Авраам. - Москва: Паломник ; Екатеринбург: Ново-Тихвинский женский монастырь, 2012. - 383 с. ISBN 978-5-94512-106-5